Александр Успенский - На войне. В плену (сборник)
Потеряв терпение и боясь, что из-за этого вся оборона моста может «провалиться», я накинулся на своего фельдфебеля, грозя расстрелять его, если он сейчас же не наладит доставку патронов из 107‑го полка. И вот, старый служака сам бежит через мост к западной опушке города, где был 107‑й полк.
Там, как мне потом рассказывали троицкие офицеры, упал на колени перед командиром батальона капитаном Мартынцом и умолял дать скорее патронную двуколку, иначе рота погибнет! Капитан Мартынец приказал заменить убитую лошадь, а двуколку с патронами дать фельдфебелю Нагулевичу. Таким образом он, лично правя лошадью, привез патроны через мост, под сильным огнем противника. Я расцеловал его за этот подвиг!
Быстро пополнены были запасы патронов во всех взводах, и рота возобновила сильный огонь по атакующему противнику.
Цепи противника пытались обойти наш правый фланг, где деревня, но я сейчас же давал знать об этом подполковнику Аноеву, и его батарея своим огнем выбивала их каждый раз оттуда! Вскоре дома здесь горели… Вместо меня на вышке сеновала корректировал теперь огонь батареи поручик Зубович.
Труднее выбить немцев было на левом фланге, в глубокой лощине с кустарниками, недоступной нашему обстрелу. Вот именно здесь, выдвинутый вперед своим гнездом, пулемет мог бы защитить мост от обхода. Я еще раз пожалел, что не дали мне пулеметов. 8‑я рота 107‑го полка по моей просьбе (по телефону) одним взводом обстреливала эту лощину, но это была стрельба на очень большое расстояние, более двух тысяч шагов.
Во втором часу дня немцы почему-то сразу прекратили ружейный огонь, их артиллерия тоже замолчала. В наших окопах послышались громкие разговоры и даже смех. Огонь почти прекратился. Но что это?! Я вижу в бинокль, что противник густыми цепями и сзади колоннами двигается на нас шагом, выкинув впереди огромный белый флаг, и в передних цепях мелькают белые платки. Кто-то из моих солдат глупо крикнул: «Они сдаются!» Но я успел крикнуть в окопы: «Пачки, начинай!» – и бросился к телефону, прося батарею открыть огонь. Поручик Зубович корректировал этот огонь. Передние цепи с белыми платками упали и за ними идущие цепи были буквально скошены, и немцы, усеяв все поле впереди окопов убитыми и ранеными, остановились – залегли… Исчезли белые флаги… и даже огонь они открыли не сразу. Некоторые убитые лежали, а раненые корчились в шагах трехстах-двухстах от наших окопов…
Какую бурю восторга вызвал этот успех в роте! Какие шутки и смех послышались из уст солдат! Особенно во втором взводе старшего унтер-офицера Афанасьева. Этот богатырь – косая сажень в плечах – особенно умел держать в руках свой взвод.
Во время боя, когда тяжелые снаряды начали разрушать окопы и появилось много убитых и раненых, испуганные запасные «дяди» бородачи начали охать и плакать, как дети, а некоторые из них стали удирать и поползли из своего окопа по ходу сообщения… Двое из них приползли ко мне в окоп… Когда увидали меня, стали прямо рыдать!.. «Ваше высокоблагородие! Ослобоните нас, увольте! Какие мы воители! У меня четверо детей! Ослобоните нас!» Сначала я бросился на них с револьвером, но потом опомнился. Я пристыдил их, напомнил о присяге, указав на молодых летами солдат, почти детей, мужественно сражавшихся.
Грустно и досадно было видеть эту картину! Я приказал им вернуться на свое место и горнисту сопровождать их…
Командиру второго взвода старшему унтер-офицеру Афанасьеву я послал записку, укоряя его за беспорядок во взводе. И вот, как потом рассказали мне люди его взвода, Афанасьев, прочитав мою записку, освирепел! Кинулся к одному из этих храбрецов. «Почему ты, борода, прячешься, ползаешь, срамишь весь взвод перед ротным командиром, а не стреляешь в немцев, с… с…?»
«Да я не вижу их, господин взводный!»
«Ах, не видишь?..» – закричал Афанасьев и тут же высоко поднял его на своих могучих руках над окопом! Немецкие пули быстро засвистали близко… близко…
«Теперь видишь?!»
«Вижу, вижу, господин взводный», – отчаянно завопил «бородач» и сейчас же стал стрелять не только он, но и другие запасные, у которых были винтовки, взятые у раненых и убитых солдат. Полная дисциплина водворилась во взводе! Да, с такими чудо-богатырями, как унтер-офицер Афанасьев, можно на войне чудеса творить!
С трех до пяти часов дня противник возобновлял яростные атаки, доходя почти до наших проволочных заграждений, но все атаки были ротой отбиты. Потери немцев увеличивались. Мы стреляли уже с постоянным прицелом.
Насколько силен был наш огонь на таком близком расстоянии, доказывает огромное количество расстрелянных в этом бою патронов (десять патронных двуколок: две своего и восемь 107‑го полка); деревянные ствольные накладки коробились от раскаленных стволов ружей!
В это время поручик Зубович заметил в бинокль движение немецких колонн к северо-востоку, во фланг 25‑й дивизии. Я сейчас же сообщил об этом первой батарее, и она очень удачно обстреляла эти колонны, совершенно остановив их движение к 99‑му Ивангородскому полку.
Около пяти часов дня появился над нами немецкий аэроплан, стал кружиться и выбрасывать высоко над нами в синем воздухе какие-то серые змейки, яблочки и тому подобные условные знаки, очевидно указывая места расположения наших окопов, моста и нашей артиллерии. И действительно, скоро немцы сосредоточили на нас весь свой огонь. Я стал бояться за мост: «чемоданы» разрывались все ближе и ближе к нему!
В это время из мостового караула прибежал ко мне саперный унтер-офицер и доложил, что провода из камеры для взрыва моста прерваны снарядами и, таким образом, взорвать мост при отходе будет нельзя. Я потребовал к себе штабс-капитана Фиттингофа, но унтер-офицер доложил, что он куда-то ушел из мостового окопа… Мысль об измене на мгновенье мелькнула у меня в голове («Фиттингоф – немец!» Все мы тогда, в начале войны, заражены были этим подозрением), но я ее отбросил, сообразив, что штабс-капитан Фиттингоф, вероятно, первый заметил порчу проводов и лично принимает меры к исправлению, что потом и подтвердилось.
Но все-таки я заволновался. В приказе начальника дивизии мне определенно сказано, уходя, взорвать мост. Боясь ответственности, я по телефону донес начальнику штаба дивизии полковнику Радус-Зенковичу, что мост взорвать нельзя. После доклада начальнику дивизии об этом полковник Радус-Зенкович лично по телефону успокоил меня, сказав, что при отходе роты мост будет разрушен огнем нашей артиллерии…
Во время этих переговоров мне случайно пришлось подслушать разговоры штабных офицеров. По адресу моей роты была сказана фраза: «А эта уфимская рота, конечно, обречена в жертву»… Произнесено это было самым благодушным и веселым тоном, а в этот момент у меня творился ад! Окопы снарядами немецкой тяжелой артиллерии совершенно разрушались; земля тряслась от взрыва «чемоданов»; дым от загоравшихся вблизи сараев застилал глаза; пули жалобно-ласково пищали и пели уже над самыми окопами, а сверху посыпал нас дождь осколков и больших «козодуев» шрапнели!.. Число убитых и раненых увеличивалось. Крики и стоны тяжелораненых стояли в воздухе… Но почему-то на этот раз они не вызывали у меня сострадания, а только раздражали. Так, например, один солдатик-татарин приполз ко мне в окоп и, видно, сильно мучился от своего ранения: пуля попала ему в спину и застряла где-то около самого позвоночника; он визжал и плакал от боли, как ребенок, но я не только равнодушно, но даже с какой-то досадой смотрел на него, как на какую-то помеху, и думал лишь о том, как бы еще дольше не пускать немцев на мост… Сердце мое ожесточилось, и вот, словно в наказание мне за это, разрывается вблизи бризантный снаряд и контузит меня воздухом в правую половину головы… В глазах потемнело, в ушах – звон… Я упал и на мгновение потерял сознание…
Когда очнулся, первая мысль была, что все потеряно, бой проигран, мы окружены немцами и отрезаны. Сейчас – плен… Я подло струсил, но… осмотрелся, пришел в себя и вижу: около меня возится поручик Зубович, прикладывая к моей голове компресс, а фельдшер дает выпить какое-то лекарство. Стало рвать желчью, но после рвоты я сразу почувствовал себя лучше. Поручик Зубович, вероятно чтобы ободрить меня, говорит:
– А наша артиллерия прямо чудеса творит, в бинокль видно, что все колонны немцев, направлявшиеся к 25‑й дивизии, повернули сейчас на запад и скрылись.
– Ну, а мы как? Немцы сметут нас? – спрашиваю я мрачно, с тревогой.
– А вот, – отвечает Зубович, – только что я подслушал по телефону разговор штаба дивизии со 107‑м полком и голос начальника дивизии: «А что, неужели Успенский все еще держится?!»
Как только услышал я про эту фразу, какую радость и удовлетворение я почувствовал! Исчезло малодушие, я совершенно воспрял духом! Я бодро встал и проверил наличие людей и количество патронов во всех взводах.
